Приближается осень, какая по счету, приближается осень, новая осень незнакомо шумит в листьях, вот опять предо мною проезжают, проходят ночью, в белом свете дня красные, неизвестные мне лица.

Гром пробегает по всему горлу, вытягивая все, что можно в нем почувствовать, в сплошную боль. Шероховатую, которую можно почувствовать при едином вдохе, дрожью раскатывающемся по трахее. Стучит по стенкам, отдается в ушах барабанной дробью перед открытием занавеса, подбирается к подбородку и выхватывает голос. Непроизвольное тихое бормотание, в которое Амос ничего не вкладывает, узнавая в этих ударах свой черный омут из страха. И чтобы выбраться из него, когда даже плечи начинают трястись, Диггори-старший хватается за протянутый ему Аресом канат из непонимания, в которое опустилась ненависть. И в то же время думает: до паники его доводит реальный страх не за родного брата, а перед ним; реальный шанс, что тот в следующее полнолуние вырежет его, как вырезали поезд те клыки. И Седрика. И мать, если она останется в тот день в «Порту», а не вернется в «Маяк». Оборотни же не отличают своих родных от обычных кусков из мяса, они откликаются только на зов себе подобных, живут только с ними. Понять волка может только волк.
– Она сошла с ума от горя, я видел. Может, все совсем не так, может, она смирилась, но я видел в ней то же, что было с каждым из нас… Бен, еще один твой старший брат, он ушел из большого спорта, он ушел из семьи, он наказал меня за то, что я не смог сделать. Прошу, не наказывай ты меня! – переходит на крик, держа протянутые руки в воздухе, словно бы требуя что-то у Ареса. Отдай, верни, верни мне брата. Оставь своего оборотня в лесу, пусть он живет где-то там, грызет своих кроликов, брата оставь здесь!
Сердце заходится холодным стуком, когда Диггори неконтролируемо трясет. Он беспомощно опускает руки, уставившись тупым взглядом на ботинки младшего брата. На лице – ярость, свойственная людям, когда они осознали свое бессилие: глаза замирают на одном месте, а губы кривятся, выражая все большее отвращение с каждой секундой. Жалкий, маленький человек, знающий законы и тихо их выводящий, словно за спиной стоит Лисий и оправдывает тебя: ты убил, но убил закон, черт возьми. Ты убиваешь своего брата.
Амос резко запрокидывает голову, чувствуя, как за шиворот забегает морось, пропадает на воротнике застегнутой на все пуговицы рубашки, скатывает по вывихнутой шее. Или ему кажется, что кто-то ее свернул – с целительством у него всегда были проблемы. Отступает к противоположной стене переулка, ударяется о неровную кирпичную кладку и скатывает по ней в грязь, пачкая плащ в мусоре. Его крутит, его швыряет из стороны в сторону, он не чувствует своего места в мире. Потому что когда Арес уйдет – Амос уверен, что стоит ему отступить, как призрак младшего брата раствориться в Лютном переулке, – ему некуда будет идти. Сразу наваливается смерть Айрин, сразу наваливается пропажа Бьерна, сразу наваливается сумасшедшее спокойствие Астрид и глухота Грейс, чья сестра тоже теперь только воспоминание. И Седрик, которому чертовски не повезло стать сыном беспомощной букашки, и Барти, которому он соврал… И, и, и – Диггори захлебывается лондонским дождем, кажется, могла бы напасть икота, но ему не хватает воздуха.
Он смотрит на Ареса как ребенок, как будто ему снова десять лет, а Арес словно бы снова раньше всех нашел пасхальные яйца, когда нерасторопные старшие братья только позавтракали и вышли из дома. Не растворяется в дымке. Фантомная боль в плече.
– Они будут убивать, я не хочу ни чьей смерти. Но уже столько человек было убито… – Боль переходит на шваркающий голос, Амос переходит на немецкий, впиваясь пальцами левой руки в свое плечо. Утопающий в мусоре, ни чем не отличающийся от всякого сброда, что падает здесь по углам. Что он показывает Аресу? Счастливого чиновника, занявшего его место во главе департамента, которого потряхивает или от страха, или от истерики – кто поймет?
– Тебе правда не хочется знать, что было в те двадцать лет, которые ты не помнишь? Ни семью, ни Хогвартс, ни министерство? – беспомощный голос из черного сгустка, который зовется Амосом Диггори – разбитым. Похорони кого-нибудь еще раз, почему нет? Надежда, с который он жил все это лето, может вытирать столы где-нибудь на том конце Лондона. Или вообще быть выброшенной в камин злосчастного посольства ФРГ – Крекер будет только рад потоптаться на дорогом для Диггори.
– Будешь готовить клыки для тех, кто придет за тобой? Они придут, у них уже есть планы, и не мне останавливать авроров – сам знаешь, насколько сла… Не знаешь. Не помнишь. Ты не помнишь своей жизни здесь, а значит не знаешь мест, а авроры знают. Хит-визарды каждое деревце используют против вас. Умереть? Еще раз? Тебе нечего терять?
Его озаряет словно бы что-то в этом мире можно изменить. Амос поднимается на ноги и делает неуверенный шаг к младшему брату, заглядывая тому в глаза с надеждой, в которой плещется паника. Сумасшедшая надежда.
– Ты не хочешь вспоминать, чтобы не быть слабее? Не цепляться за жизнь? Чтобы ничего не терять?

Приближается осень, какая по счету, приближается осень, новая осень незнакомо шумит в листьях, вот опять предо мною проезжают, проходят ночью, в белом свете дня красные, неизвестные мне лица.

Гром пробегает по всему горлу, вытягивая все, что можно в нем почувствовать, в сплошную боль. Шероховатую, которую можно почувствовать при едином вдохе, дрожью раскатывающемся по трахее. Стучит по стенкам, отдается в ушах барабанной дробью перед открытием занавеса, подбирается к подбородку и выхватывает голос. Непроизвольное тихое бормотание, в которое Амос ничего не вкладывает, узнавая в этих ударах свой черный омут из страха. И чтобы выбраться из него, когда даже плечи начинают трястись, Диггори-старший хватается за протянутый ему Аресом канат из непонимания, в которое опустилась ненависть. И в то же время думает: до паники его доводит реальный страх не за родного брата, а перед ним; реальный шанс, что тот в следующее полнолуние вырежет его, как вырезали поезд те клыки. И Седрика. И мать, если она останется в тот день в «Порту», а не вернется в «Маяк». Оборотни же не отличают своих родных от обычных кусков из мяса, они откликаются только на зов себе подобных, живут только с ними. Понять волка может только волк.
– Она сошла с ума от горя, я видел. Может, все совсем не так, может, она смирилась, но я видел в ней то же, что было с каждым из нас… Бен, еще один твой старший брат, он ушел из большого спорта, он ушел из семьи, он наказал меня за то, что я не смог сделать. Прошу, не наказывай ты меня! – переходит на крик, держа протянутые руки в воздухе, словно бы требуя что-то у Ареса. Отдай, верни, верни мне брата. Оставь своего оборотня в лесу, пусть он живет где-то там, грызет своих кроликов, брата оставь здесь!
Сердце заходится холодным стуком, когда Диггори неконтролируемо трясет. Он беспомощно опускает руки, уставившись тупым взглядом на ботинки младшего брата. На лице – ярость, свойственная людям, когда они осознали свое бессилие: глаза замирают на одном месте, а губы кривятся, выражая все большее отвращение с каждой секундой. Жалкий, маленький человек, знающий законы и тихо их выводящий, словно за спиной стоит Лисий и оправдывает тебя: ты убил, но убил закон, черт возьми. Ты убиваешь своего брата.
Амос резко запрокидывает голову, чувствуя, как за шиворот забегает морось, пропадает на воротнике застегнутой на все пуговицы рубашки, скатывает по вывихнутой шее. Или ему кажется, что кто-то ее свернул – с целительством у него всегда были проблемы. Отступает к противоположной стене переулка, ударяется о неровную кирпичную кладку и скатывает по ней в грязь, пачкая плащ в мусоре. Его крутит, его швыряет из стороны в сторону, он не чувствует своего места в мире. Потому что когда Арес уйдет – Амос уверен, что стоит ему отступить, как призрак младшего брата раствориться в Лютном переулке, – ему некуда будет идти. Сразу наваливается смерть Айрин, сразу наваливается пропажа Бьерна, сразу наваливается сумасшедшее спокойствие Астрид и глухота Грейс, чья сестра тоже теперь только воспоминание. И Седрик, которому чертовски не повезло стать сыном беспомощной букашки, и Барти, которому он соврал… И, и, и – Диггори захлебывается лондонским дождем, кажется, могла бы напасть икота, но ему не хватает воздуха.
Он смотрит на Ареса как ребенок, как будто ему снова десять лет, а Арес словно бы снова раньше всех нашел пасхальные яйца, когда нерасторопные старшие братья только позавтракали и вышли из дома. Не растворяется в дымке. Фантомная боль в плече.
– Они будут убивать, я не хочу ни чьей смерти. Но уже столько человек было убито… – Боль переходит на шваркающий голос, Амос переходит на немецкий, впиваясь пальцами левой руки в свое плечо. Утопающий в мусоре, ни чем не отличающийся от всякого сброда, что падает здесь по углам. Что он показывает Аресу? Счастливого чиновника, занявшего его место во главе департамента, которого потряхивает или от страха, или от истерики – кто поймет?
– Тебе правда не хочется знать, что было в те двадцать лет, которые ты не помнишь? Ни семью, ни Хогвартс, ни министерство? – беспомощный голос из черного сгустка, который зовется Амосом Диггори – разбитым. Похорони кого-нибудь еще раз, почему нет? Надежда, с который он жил все это лето, может вытирать столы где-нибудь на том конце Лондона. Или вообще быть выброшенной в камин злосчастного посольства ФРГ – Крекер будет только рад потоптаться на дорогом для Диггори.
– Будешь готовить клыки для тех, кто придет за тобой? Они придут, у них уже есть планы, и не мне останавливать авроров – сам знаешь, насколько сла… Не знаешь. Не помнишь. Ты не помнишь своей жизни здесь, а значит не знаешь мест, а авроры знают. Хит-визарды каждое деревце используют против вас. Умереть? Еще раз? Тебе нечего терять?
Его озаряет словно бы что-то в этом мире можно изменить. Амос поднимается на ноги и делает неуверенный шаг к младшему брату, заглядывая тому в глаза с надеждой, в которой плещется паника. Сумасшедшая надежда.
– Ты не хочешь вспоминать, чтобы не быть слабее? Не цепляться за жизнь? Чтобы ничего не терять?

Формулировка «рождество – волшебный праздник» в мире магов давным-давно утратила своё истинное звучание. Проблема в том, что если разум способен разложить на ингредиенты удачу, прекрасно понимая, что в аптеке Малпеппера все они продаются за сущий бесценок, прелесть свертка в блестящей бумаге под елью практически обесценивается. Крауч помнил, как его забавляла реакция маглорожденных первогодок, когда те впервые видели профессоров за украшением Большого Зала – будто бы им объявили, что можно трансфигурировать пренебрегая сохранностью массы! Он не раз отмечал смущение ребят постарше, когда те встречались под веткой цветущей омелы и нередко ловил восторги в девичьих глазах, когда подружки дарили им очередную – в чем он был абсолютно уверен – безделицу. Рождественские подарки, ужины, традиции. Всё это Бартемиус Крауч практически ненавидел и, признаться, у него на то были веские причины, но что ему было ненавистно более того, так это всеобщие неоправданные восторги. Однако, как это было заведено законом жанра столетиями назад, так было не всегда.
Хрустящая корочка индейки, тонкая фиолетовая корона из гофры, венок из можжевельника с вкраплением красных ягод и симфония догорающих свечей – вот и всё то хорошее, что мальчишка старался запомнить из этого праздника, цепляясь за мелочи с жадностью старьёвщика, напрочь отрицая картину бытия в целом. Сжимая меж восковых пальцев гладкий кнат, слизеринец вышел за ворота школы и выдохнул, опуская плечи и горбя спину. Снег, любезно порадовавший Шотландию своим внезапным появлением, скупо скрипел под ногами, разбивая редкую тишины. Барти поднял повыше шарф, скрывая свой внушительный нос от ветра, и зашагал в сторону Хогсмида, желая убить свободный денек чем-то более разнообразным, чем библиотечные бдения. Еще каких-то два дня назад юноша считал, что идея остаться в замке была сродни гениальной – он нарадоваться не мог тому, как ловко ускользнул от очередного семейного ужина, которому из всех названий больше всего подходило «аутодафе». С недавних пор Крауч отчаянно старался избегать показательных порок, не имея за плечами увесистых контраргументов, а идея доставить отцу удовольствие очередным скандалом больше не казалась ему привлекательной. Барти пытался убедить себя в том, что это на него наконец-таки обрушилась тяжесть возрастной мудрости, о которой многие мечтают в свои шестнадцать лет, что это не трусость побитого щенка, что это правильно, что это взвешенно. Но вся правда заключалась в том, что ни одна «взвешенность» не стоила того, что он встретил в замке, где единственным плюсом, пожалуй, было отсутствие на каникулах мародёров, а в остальном – тоска да пустые надежды.
— Крауч. – как приговор, который вколачивает промеж лопаток бубновый туз. Барти хмурится, опуская руки в карманы мантии, останавливается на месте и оглядывается по сторонам, точно сомневается – послышалось или нет? Разумеется, нет, ему ведь везет, как покойнику. Слизеринец облизывает пересохшие губы и учтиво кивает однокурснику, спешившему его обогнуть. Оказывается, ни одному ему пришло в голову идти сегодня в деревню, оказывается, их таких достаточно и он, вставший верстовым столбом, мешает движению – приходится сделать шаг в сторону.
— Получил свой подарок на Рождество?
Барти бездумно хлопает губами, потирает подбородок и тянется ладонью к затылку, нервно улыбается, ища глазами любое другое яркое пятно, требующее внимания, только бы не огненную голову – он всегда так делает, когда собеседникам удается выбить его из накатанной колеи. Подарок, дело вовсе не в подарке, он ведь знает Клемментину, он уже привыкнуть к её бесовскому огоньку в глазах и виду вечно напрашивающейся кошки. На что, однако, не ясно: толи ей нужна похвала, толи не хватает звенящей затрещины – девчонки, пойди, разбери. Но Бериш хуже всех девчонок вместе взятых, у неё склад ума особый.
- Никак боишься, что твой центнер угля случайно выгрузили у моей кровати? – бесцветно спрашивает он, наконец смирившись с тем, что ведьму совсем не беспокоит неловкость молчания. Широкая улыбка кромешной любезности, перекат с пятки на носок и секундная пауза, словно перед прыжком с трамплина. Крауч опускается на землю и пожимает плечами, неожиданно расправленными, точно крылья, - не бойся, обошлось без этого. Какая муха скуки укусила тебя на этот раз и чем обязан? Мне кажется, еще неделю назад ты окрестила меня идиотом и наградила немилостью общения. И где я успел согрешить?
Разумеется, он не столь критичен к рыжей, просто привык держать марку. Просто верит, что покуда они умело фехтуют обоюдно острыми колкостями, Британия всё еще держится на сваях консервативности. Просто не знает, как Клемма отнесется к нему если Барти вдруг позволит проявить мягкость и благосклонность к её характеру, за который даром что нынче запретили сжигать на костре.
Да и вообще сжигать